ЛЕРМОНТОВ, ИЗОБРЕТЕНИЕ КАВКАЗА, ИЗОБРЕТЕНИЕ РОССИИ
Я как-то случайно начал читать кавказские стихотворения Лермонтова, и некоторые моменты в его поэзии вызывают размышления по поводу российского колониализма, исторической и современной репрезентации Кавказа, и того, как вышеупомянутые репрезентации и колониализм определяют текущую ситуацию на Кавказе и за его пределами.
1. Не нужно быть литературоведом, чтобы обнаружить в поэзии Лермонтова повторяющиеся сравнение красоты и неизведанности Кавказа с женскими телами и характерами. В тексте «Синие горы Кавказа, приветствую вас!» озаренные восходящим солнцем солнцем «снега и далекие льдины утесов» уподобляются смущению эротизированных женщин: «и розовый цвет их утесов подобился цвету стыда: / как будто девицы, когда вдруг увидят мужчину купаясь, / в таком уж смущении, что белой одежды накинуть на грудь не успеют». Возможно, ярче всего это сравнение проявляется в «Тамаре», в которой фигура царицы Тамары, прекрасной, но коварной, олицетворяет Кавказ и его роковую притягательность. Единовременность колониального воображения и сексуального желания – довольно общий прием, встречающийся в литературе и других европейских империй. Концептуализация же Кавказа как феминного наследует сложившейся литературной традиции феминизации Другого, которую детально анализировал Саид в «Ориентализме».
2. Лермонтовские описания Кавказа, в которых он часто противопоставляет Россию и Кавказ (природу, людей), в общих чертах следуют ориенталистской логике, но значительно сложнее в отношении к кавказскому населению, которое не лишено субъектности, хотя и вписано в довольно узкие экзотизированные рамки того, как его представители могут себя вести (часто это жгучее желание свободы, наиболее ярко выраженное в «Мцыри»). Такое определение границ субъектности Другого оправдывает Кавказскую войну посредством логики «цивилизаторской» миссии, киплинговского «бремени белого человека». Хотя и можно подумать, что Кавказ для Лермонтова – свободное пространство, в котором можно скрыться от «всевидящего ока, всеслышащих ушей», описанная им свобода есть свобода российского завоевателя, означающая порабощение местных жителей (что хорошо осознается Лермонтовым в «Измаил-Бее»).
3. Лермонтов, конечно, выдающийся писатель и поэт, но его работы встраиваются в определенную традицию репрезентации Кавказа, посредством которого Россия определяла себя и формировала свою субъектность. Противопоставление «нас» и «их», которое на мой любительский взгляд начинается (как традиция, а не феномен) с «Кавказского пленника» Пушкина, в котором описана любовь русского офицера и «благородной дикарки», продолжено Лермонтовым, и становится доминирующей чертой русского и российского самосознания в отношении Кавказа.
4. Впрочем, очевидно, что механизмы того глубоко разделения на «мы» и «они», которое существует сейчас, сложнее, чем литературная традиция и используемые ей мотивы. Было бы интересно посмотреть на развитие научного знания о Кавказе (т.н. кавказоведении) как на опыт производства колониального знания. Вопрос, которым можно было бы задаться таков: как был изобретен Кавказ?
5. Под изобретением Кавказа я имею в виду появление на свет той конфигурации знания, которая позволила выделить данный регион, определить его (изменяющиеся) границы, и производить значения и маркеры, определяющие, в конечном итоге, судьбы людей. Историческая роль Кавказа в становлении России на мой очень непрофессиональный и беглый взгляд кажется огромной, и во многом Кавказ, в особенности та его часть, что находится в территориальных границах Российской Федерации, продолжают играть роль фронтира, дикого пространства, населенного странными и опасными людьми. Этот российский страх перед Кавказом, впрочем, не есть боязнь кавказских народов, а страх перед собой, страх увидеть отсутствие решающего различия между теми, кто оказался включен в категорию «мы», и теми, кто оказался за ее пределами. Схожим образом Европа произвела внутри себя Балканы как пространство, ассоциирующееся с хаосом и кровавой неразберихой, с единственной целью доказать себе, что в самой Европе все порядочной и спокойно. Как изобретение Балкан можно считать точкой отсчета изобретения современной Европы, чьи границы почти полностью совпадают с границами Европейского Союза и стран Шенгенской зоны (и причудливо пересекаются с Балканами), так и изобретение России во многом происходит благодаря и посредством изобретению Кавказа.
6. Понятно, что войны, этнические конфликты, и обычное человеческое неумение договариваться осложняют ситуацию, и в данный исторический момент почти любой разговор о Кавказе превращается в острый разговор о политике. Колониальное знание производится и прямо сейчас: так, когда в России говорят про происходящую сейчас смену власти в Армении, я часто чувствую несколько пренебрежительный тон, как, например, в высказывании «смогли армяне, сможем и мы». Современное российское колониальное сознание, хотя и может принять то, что некоторые кавказские страны проходят процесс демократизации быстрее и решительнее, чем Россия, все равно пытается вернуть себе цивилизационное превосходство, говоря себе, что уж если армяне «смогли», то «мы» и подавно «сможем». Но это не точно.
7. Важно понимать, что любой дискурс про Кавказ, будь то академический текст, стихотворение или новостная сводка, обречен на упрощение Кавказа, его гетерогенных историй. Возможно, часто упускаемую (и совсем не осознаваемую мной) сложность Кавказа, его многогранность, тонкую и подвижную конфигурацию этнических, лингвистических, национальных и религиозных границ, можно как-то понять, слушая устную историю конкретных людей, а также нарративы, которые создают угнетенные народы в попытке защитить свою самость от имперских и колониальных посягательств, время от времени принимающих формы геноцида и депортации. Современные кавказские национальные государства, возможно, способствуют становлению истории, которая не служила бы имперским интересам, но, как мне показалось после разговоров с несколькими грузинскими студентками в Швеции, угрожают созданием нового национального мифа, который, пусть и не является имперским и агрессивным, все же радикально упрощает реальность и противоречивые опыты и взгляды разных людей, а также затрудняет разговор, выходящий за пределы национальных границ.